Суровая школа

Ведущий конструктор, если он достаточно опытен, является первым помощником главного конструктора. Он должен быть душой порученного ему самолета, мастером на все руки и оперативно решать все вопросы, возникающие на производстве. Должен-то, конечно, он должен, а если не может, что тогда? Если наш главный конструктор был молодым, то рабочих он предпочитал пожилых, квалифицированных и опытных. Работали они обычно вечерами, группами по два—пять человек и, как правило, за аккордную плату. Я же должен был всегда находиться при деле, в любое время дня и ночи, пока где-то что-то строилось. Учебу почти забросил. Планеризм — тем более. Ведь мне поручено такое важное дело! Яковлев был ровно требователен и хладнокровно, как котенка, тыкал носом, если замечал какой-либо промах. А их-то хватало. Рабочие же измывались над моей неопытностью и наивностью с изощренной выдумкой и разнообразием. Но что было делать? От мелких уколов страдало мое самолюбие, но оно пострадало бы еще больше, если бы пришлось отказаться от этой работы. Стиснув зубы, я сносил все насмешки и старался обратить в шутку все каверзы, понимая, что или я постигну их опыт, или провалюсь. Вот подходит ко мне маститый медник Кузин и с невинным видом спрашивает, показывая на кронштейн элерона:
— Эта деталь годится?
Я ее верчу и так, и эдак, заглядываю в чертеж, промеряю размеры - как будто все правильно. Что сказать?
— А вы как думаете, Василий Иванович? У вас опыта больше.
— Да вот тут царапина есть, — невозмутимо говорит он.
«Ах ты, старый черт!», — думаю про себя, — «так бы сразу и сказал», а вслух говорю:
— Зачистите шкуркой, тогда пойдет. Или слесарь кричит из-за верстака:
— Альма, Альма! (Это моя кличка, на собачий лад).
— Ну?
— Детали не подходят, — говорит он, показывая на лежащие на верстаке железки.
— Как так? — схватываю и тут же бросаю их, — они, оказывается, сильно нагреты.
— Ха-ха-ха!
Или еще. Приношу сварщику узел и шайбу.
— Нужно приварить.
— Держи.
Прикладываю шайбу на место и держу. Голой рукой. Сварщик спокойно зажигает горелку и начинает разогревать металл, будто не замечая моих пальцев. Я держу пока хватает сил, потом, выпустив деталь из рук, дую на пальцы.
— Что, горячо? — участливо, давясь смехом, спрашивает он, вместо того, чтобы предложить лежащие тут же пассатижи.
Разговоры с Яковлевым проходили так:
— Вы о плазах позаботились?
— Нет еще.
— Чего же вы ждете? Закажите Панкратову (это был начальник столярного цеха) плазы для сварки боковин фюзеляжа, а также плазы для склейки лонжеронов крыла, нервюр и для сборки крыльев, отдельно для правого и для левого.
Не успел я разобраться с плазами и дать на все необходимые эскизы, как слышу новый вопрос:
— Где же трубы? На следующей неделе явятся слесари, чем же они будут заниматься?
— На некоторые узлы из листовой стали мы с Барсуковым чертежи подготовили, а вот о трубах я еще не подумал.
— Напрасно. Вызывайте с аэродрома Салова, там ему пока нечего делать, он мигом достанет трубы, дайте ему только список.
— Будет сделано.
Когда трубы привезли, новый вопрос:
— Почему до сих пор не готов плаз боковины фюзеляжа?
— Он расчерчен.
— Это я видел, а бобышки-то не наклеены.
— А зачем они?
— Без них трубы начнут смещаться, их нужно зафиксировать между бобышками.
— Есть. Сегодня наклеим.
Когда работа по фюзеляжу, наконец, наладилась, пошли замечания по крылу.
— Почему конструкторы взялись расчерчивать сборочные плазы крыльев, а плазы лонжеронов отстали?
— Сегодня же изменим очередность работ.
— Правильно. Только нужно, чтобы конструкторы поработали и вечерком, чтобы уже завтра Панкратов смог поставить своих столяров на лонжероны. Это самая сложная работа и требует времени.
— Будет сделано.
Когда работа и по крыльям закипела, встал новый вопрос:
— Что-то я не вижу жизни вокруг хвостового оперения. Где стабилизатор, киль, рули?
— У меня до них еще руки не дошли.
— А пора. Поговорите с Саловым, у него есть идеи.
Недоумевая, какие такие идеи могут быть у Салова насчет оперения, я все-таки обратился к нему с этим делом.
Колька Салов не только бойко работал руками, у него были еще вороватые бегающие глазки и, вероятно, еще быстрее мелькали в его голове недозволенные мысли. Попросту, он моментально подмечал, где что плохо лежит, а руки у него так и чесались что-нибудь стащить.
Итак, когда я завел с ним разговор об оперении, он сказал:
— Да ведь для АИР-6, что стоит на Ходынке, оперение-то я раздобыл.
— Где же ты его взял?
— На складе. Там их много для И-5 понаделано. Стабилизатор с рулем подошел без переделок, киль — тоже, а у руля направления пришлось сделать вырез под костыль, он у нас не такой, как на И-5.
— Как же тебе удалось все это стащить? Там же везде часовые.
— А что мне часовые? У меня пропуск на сборку и на аэродром. Откуда часовому знать, куда я тащу оперение? Я же сначала его перетаскивал в ангар ЦКБ, а потом — в ангар Академии. Там уж Алексей Анисимович сам переправлял его Яковлеву.
— А Яковлев знает о твоих проделках?
— Может быть и знает, да делает вид, что ему ничего не известно. Это еще что? Я таким же манером целиком педали ножного управления переправил, они тоже от И-5. Да еще амортстойки шасси с самолета У-2.
— А трубы для фюзеляжа ты тоже стащил?
— Нет, зачем же. Просто Панкратов как начальник цеха подписал требование, проставил номер заказа. А кто станет проверять, зачем нужны стальные трубы деревообделочному цеху?
— Ну, Коля, ты даешь!
— Ловкость рук и никакого «мошенства»!
— А что же ты с этого имеешь?
— Как что? Алексей Анисимович меня похваливает, а Яковлев — поплачивает.
Так я и проходил учебу в первом классе жизненной школы, пока дело не дошло до сборочных работ. Когда трубчатые боковины фюзеляжа были сварены на плазу, поставлены на козлы и схвачены поперечными трубами, два друга-сборщика, А.А.Козлов и А.А.Селезнев, взялись расчалить проволокой крест-накрест пролеты этой пространственной фермы так, чтобы к утру получился готовый каркас фюзеляжа. Время шло к вечеру, а они к работе не приступали. По-видимому, им мешало начальство. Как только все ушли, они сунули мне деньги и послали за водкой. Я не стал отказываться из любопытства: что же будет дальше? Выпив по поллитровке на брата почти без закуски, они с остервенением принялись за работу. Расчалки со звоном лопались, но это их нисколько не смущало. Отбрасывая одну, они принимались за другую, снова натягивая ее так же, но только чуть-чуть не доходя до момента разрыва, и переходили к следующему отсеку. По оси каркаса была натянута струна, от которой они вели контрольный обмер, а все отклонения сгоняли к хвосту, который оставалось заварить утром. Когда к утру все было готово, я остался наедине со своими сомнениями. Допустимо ли это? Не полопаются ли эти перенапряженные расчалки при первой же посадке, а то и при взлете? Яковлева посвящать в свои терзания я не решился, считая, что таким путем подведу сборщиков и потеряю свой и без того слабый авторитет у рабочих, а решил порасспросить известного специалиста Сергея Макарова, который вел в нашем техникуме курс «Расчет самолета на прочность». Он развил успокоительную теорию, что внутренние напряжения перекликаются с внешними нагрузками таким образом, что пока величина внешней нагрузки не превысит соответствующего ей внутреннего напряжения, последнее не увеличивается. Выходило так, что сборщики, хотя и спьяну, но как будто не навредили прочности. Едва дело дошло до стыковки крыльев, оказалось, что подкосы, изготовленные по чертежу, не подходят. Если присоединить передние подкосы, отверстия под болты задних расходятся с узлами фюзеляжа. Когда три человека повисли на конце крыла, одно из них состыковалось. Таким же способом состыковали второе. Снова сомнение — допустимо ли это? Сварная трубчатая моторама сначала хорошо стыковалась с узлами фюзеляжа, но стоило только присоединить ее кольцо к картеру мотора и затянуть болты, как стыковые концы моторамы разошлись и перестали попадать на узлы фюзеляжа. Недолго думая, мотористы стянули их тросами и безжалостно загнали мотораму на место под сильнейшим напряжением. Опять вопрос! К концу постройки мои тревоги росли и росли. Когда, наконец, новенький, раскрашенный, как пасхальное яичко, АИР-6 вывели на аэродром, я думал только об одном: «Если он и взлетит, то не высоко, а скорее всего прямо со старта развалится или завернет в штопор». Мое напряжение все возрастало и достигло предела, когда на переднем сидении уселся летчик-испытатель Юлиан Пионтковский, опробовал мотор и сделал жест (обеими руками в стороны), понятный механикам — убрать из-под колес колодки. Вспомнив их злую шутку — «Летчику-то что, убился и ладно, а нас еще потаскают...», я сорвался с места, открыл дверцу кабины уже тронувшегося самолета и, не обращая внимания на крик Яковлева «куда вас черт понес?!», уселся на диванчике и захлопнул дверцу. Пионтковский, так же как и я, был без парашюта и на отчаянные жесты Яковлева только слабо махнул рукой, продолжая выруливать на старт. Когда Пионтковский взлетел, преспокойно развернулся и, к моему удивлению и радости, набрав метров 800 высоты, слетал туда-сюда, снизился и совершил посадку, я подождал, пока все разойдутся и полез в фюзеляжный хвост — все расчалки оказались целы. Не успокоившись на этом, я заставил механика подогнать кран, подвесить мотор и расстыковать мотораму. От былой натяжки не осталось и следа: моторама легко вышла из ответных узлов фюзеляжа. Тогда, распорядившись расстыковать подкосы, я окончательно убедился, что узлы крыла перестали расходиться с отверстиями в ушках подкосов.

Авария

Тем временем двухместный АИР-7 выкатили из сборочного цеха ЦКБ прямо на Центральный аэродром, облетали и, наконец, он развил в ноябре 1932 года еще невиданную в стране скорость 325 км/ч, изрядно превысив скорость лучшего одноместного истребителя И-5 с тем же мотором. Яковлев попытался развить этот успех, пригласив заместителя наркома Михаила Кагановича к нам на антресоль, чтобы показать, в каких условиях нам приходится работать, и выхлопотать более приличное помещение. Когда АэС куда-то отлучился, Каганович подошел к одному из конструкторов и облокотился на стол. Тут на антресоли появился Ванька Иванкович и, увидев полный зад, обтянутый черными брюками, вонзил в него острие циркуля. Каганович с испугом обернулся, но быстро рассмеялся, увидев, как с лица Ивана мгновенно слетела озорная улыбка и сменилась выражением ужаса. Подоспевший Яковлев быстро обратил это происшествие в шутку. Тогда этот визит остался без последствий, потому что другое, грозное событие спутало все карты. Когда самолет АИР-7 под управлением Юлиана Пионтковского мчался над аэродромом на малой высоте, он вдруг резко пошел на снижение и скрылся из глаз за строениями, окружавшими летное поле. Причиной этого оказался правый элерон, вырвавшийся вместе с кронштейнами из силовых нервюр крыла. Если бы управление левым элероном при этом отказало, катастрофы было бы не избежать. К счастью, этого не произошло, а опытный летчик-испытатель, управляя одним левым элероном, мастерски посадил поврежденный самолет на первую попавшуюся площадку, оказавшуюся впереди весьма кстати. Позже мы узнали, что, несмотря на негативные заключения двух аварийных комиссий, в одном из которых предлагалось запретить Яковлеву самостоятельную работу, а также, несмотря на старания директора завода № 39 СЛ.Марголина выжить Группу легкой авиации со своей территории, Яковлев сумел все же отстоять свое и наше будущее. Его смелое обращение непосредственно к Яну Рудзутаку, возглавлявшему в то время Центральную контрольную комиссию (ЦКК) партии и Наркомат рабоче-крестьянской инспекции, возымело действие, и спустя почти год последствия этой аварии были спущены на тормозах. Пока же длилось это разбирательство, мы с Вадимом Барсуковым, тоже студентом МАТа, поднажали на учебу в авиатехникуме и закончили его с отличием. Конечно, Московский авиатехникум — это не институт, но благодаря такому преподавателю, каким был Сергей Яковлевич Макаров, учеба в нем оставила неизгладимое впечатление на всю мою жизнь. Если бы мне предложили тогда выбирать — идти ли на очередную лекцию Макарова или на праздничный концерт в Большой театр, я бы без колебаний предпочел лекцию. Это был красивый, тогда еще довольно молодой человек, потомок легендарного адмирала Макарова, талантливого флотоводца, героически погибшего в Русско-японскую войну. Он унаследовал от адмирала ясный ум и бесконечную преданность своей суховатой специальности — расчетчика-прочниста авиаконструкций. Преподавал он только в техникуме по формальной причине: его образование ограничивалось всего-навсего сельскохозяйственным техникумом. До глубин знания своей специальности он добрался самостоятельно. Являясь одним из авторов «Справочника по расчету самолета на прочность», ставшего настольной книгой целого поколения авиаинженеров, он был одним из наиболее плодовитых и активных сотрудников журнала «Техника Воздушного Флота». Его статьи и монографии, касающиеся методов точных, а особенно практичных, приближенных расчетов, и теперь широко и плодотворно используются в авиации. Будучи прекрасным человеком, он щедро делился своими знаниями как с коллегами по работе в ОКБ Яковлева, где он долгие годы руководил отделом прочности, так и с простыми студентами. Частенько бывая гостем в семье Александра Сергеевича Яковлева, он блистал своим остроумием и подкупающей скромностью. Лидия Николаевна Рудинкина, первая жена АэСа, тоже прекрасный специалист-прочнист, как-то заметила: «Сергей Яковлевич гений, а Саше просто везет». Преклоняясь перед гением Макарова, я все же не согласен с такой оценкой способностей Яковлева. Нет, незаурядный человек Александр Сергеевич Яковлев. «Раз везет, два везет, когда-нибудь надо и суметь». Когда случилась авария АИР-7 и когда авторитетная комиссия ставила вопрос о запрете Яковлеву самостоятельной конструкторской деятельности, он проявил твердость характера, несгибаемую волю. Именно его бойцовский темперамент позволил преодолеть неблагоприятные обстоятельства, переломить ход событий. Критически пересмотрев вместе с Сергеем Макаровым и конструктором Глебом Седельниковым конструкцию крыла и доработав ее, он сумел снова приступить к летным испытаниям, и АИР-7 перекрыл, пусть и не на много, ранее достигнутую максимальную скорость. Нет, далеко не каждый был бы на это способен! Чтобы понять истоки его стойкости, живучести, твердости в преодолении неудач, стоит заглянуть в ранний период его жизни, когда молодой Саша Яковлев поступил рабочим в эскадрилью Военно-воздушной Инженерной Академии им. Жуковского. Попав в подчинение к Алексею Анисимовичу Демешкевичу, инженеру-практику этой эскадрильи, человеку, одаренному от природы умом, любознательностью и трудолюбием, он получил великолепную выучку и воспитание. Заметив сразу во вчерашнем школьнике задатки и способности, Алексей Анисимович, оказавшийся еще великолепным воспитателем, стал, постепенно усложняя, давать Саше, одно за другим, все более сложные задания. Начав с уборки ангара и мытья самолетов после полетов в дождливую пору, он перешел к профилактическим переборкам простейших механизмов, которые подросток должен был разобрать, почистить, смазать и снова собрать. При этом ничего не испортить и не растерять. Затем Яковлев стал работать подручным у опытных мотористов, когда они полностью разбирали двенадцатицилиндровый мотор водяного охлаждения М-5, проводили положенные регламентные работы, заменяли изношенные детали новыми и снова его собирали. Наконец, настала для Яковлева заветная минута, когда Демешкевич подвел его к одному из моторов М-5 и сказал:
— Разберешь этот мотор, проделаешь регламент и сам его соберешь.
Он его и ободрил советом: ты берись за трудное дело, как за легкое, а за легкое, как за трудное, но тут же его и предостерег:
— Если ты думаешь, что разбирать мотор — это болты развинчивать, это еще не все. Главное, береги прокладки. Они узорные, медно-асбестовые, чуть неаккуратно дернешь поддон картера или головку блока цилиндров, когда отвернешь все болты, прокладка и разорвется. А ты сначала разберись, к какой поверхности и где она прилипла, осторожненько подцепи ее отверткой там и тут, а когда она везде отстанет, сними, да повесь ее повыше. Подальше положишь — поближе возьмешь. Демешкевич имел в эскадрилье Академии большой авторитет, нажитый беззаветной преданностью своему делу, трудолюбием и неиссякаемым оптимизмом и юмором. Яковлев, когда уже стал главным конструктором и переманил Демешкевича в свое ОКБ, навсегда сохранил к нему уважительное отношение.

Южное небо

К концу лета 1933 года удалось справиться с постройкой третьего самолета АИР-6 и передать его заказчику. Я возобновил активные занятия с кружком планеристов, где сам стал инструктором-общественником. Проводя последнее занятие со своим кружком на холмах, вблизи станции Первомайская, мне захотелось перед отъездом в Крым проверить собственную технику пилотирования. Взлетев к концу дня с Лысой горы, в заключительном полете я задался целью: одним точным левым разворотом попасть в лощину, ведущую к нашему ангару, расположенному в ее дальнем конце на возвышенности, с тем, чтобы помочь приуставшим за день учлетам и не вынуждать их далеко тащить планер. Полет удался хорошо. После взлета, уверенно перейдя в планирование, заложил левый вираж и, пользуясь предвечерним затишьем, почти не шевеля ручкой управления и педалями, точно приземлился в намеченном месте. По прибытии в Крым нас, новичков ВЛПШ, встретили на симферопольском вокзале и, рассадив на скамейках открытого кузова грузовика, лихо прокатили по горным серпантинным дорогам от вокзала до Школы. Глядя в пропасти, куда ссыпался гравий из-под колес машины, карабкающейся в гору, я с содроганием думал о предстоящих полетах. Первые же полеты в этой Школе совершенно меня обескуражили. Наша группа начала летать на таких же планерах «Стандарт» конструкции O.K. Антонова, на которых мы тренировались еще в Москве. При слабом ветре на длинном и пологом продолжении нижней части южного склона горы Клементьева (Узун-Сырт) я, по привычке, после нескольких секунд пробега по земле, отрываю планер, взяв ручку на себя. Но что это? Планер словно взбесился! Он то прижимается к склону, то валится из крена в крен, то мотается влево-вправо, то снова взмывает, то опять прижимается и, наконец, грубо приземляется. Так, раз за разом, продолжалось несколько полетов. После каждого такого полета наш инструктор СМ.Каплун ругал меня на чем свет стоит, а к концу дня заявил: еще денек с тобой повожусь, но, видимо, придется отчислить. Адлер перед полетом на планере «Стандарт» В подавленном настроении, расстроенный, я наобум отправился бродить по окрестным холмам, забрел в кусты спелого кизила и, пытаясь разобраться, в чем же дело, стал хладнокровно сравнивать свои полеты над Москвой и в Крыму. Поплевывая продолговатыми гладкими косточками, успокоившись, размышляю:
— Планеры — одинаковые. Склон тут еще удобнее — пологий и длинный. Амортизаторы... Да, конечно же, все дело в этих амортизаторах! Там тянули за два конца, а здесь — за один. Он вдвое длиннее, но и вдвое слабее тянет. Значит, когда я преждевременно отрываю планер, он еще не набрал скорость, находится на закритическом режиме полета, где все наоборот: если крен влево, ты даешь ручку вправо, а крен не уменьшается, он еще больше увеличивается; когда нос планера опускается — тянешь ручку на себя, а нос еще быстрее «клюет». Так вот в чем дело! А где же инструктор? Он что, не видит, в чем моя ошибка? Ну погоди! Завтра, в первом же полете, буду хладнокровно ждать, пока планер сам не оторвется от земли. Не потяну ручку на себя, хоть убей, хотя бы он бежал и бежал, пока не остановится или не взлетит сам. Действительно, стоило только подождать, планер спокойно ушел в воздух, прекрасно вел себя в полете, повинуясь каждому движению ручки и педалей, даже, как мне казалось, каждой мысли моей, описал плавную дугу над пологим склоном и аккуратно приземлился. Раз за разом повторяя образцовые планирующие полеты по прямой и хорошие посадки, я вместе со всей группой перебрался на верхний старт. Положенный вывозной полет на парение в двухместном планере Ш-4 опять оказался неудачным. Сидя впереди инструктора, я почти ничего не видел кроме носа планера, округлых линий, уходивщих вниз и в стороны. Единственным ориентиром оказалась трубка Вентури, торчавшая впереди слева, по которой я пытался угадать наше положение в воздухе. Переговорная трубка, соединявшая меня с инструктором, все с тем же Каплуном, была плохо присоединена к моему шлему, и я почти ничего не мог расслышать из того, что он говорил. Когда я, наконец, поняв, что он кричит «Убери левый крен!», попытался выровняться, но, неуверенно двинув ручку вправо, почувствовал сопротивление и перестал нажимать на нее. Оказывается, в цепи управления был большой люфт, его-то я и выбрал и, почувствовав нагрузку, принял ее за действие инструктора.
— Да будете вы, в конце концов, убирать крен?! — донеслось до меня восклицание Каплуна.
Пролетев вдоль склона туда и обратно и набрав метров 200 высоты над местом старта, мы кое-как приземлились.
— С вами летать, что тигрицу целовать: и страшно, и никакого удовольствия, — сказал инструктор и пошел прочь.
На другой день со мной полетел командир отряда «Батя» Н.Е.Симонов, тоже на двухместном планере, но другом, улучшенной конструкции, Ш-5. Этот полет, вероятно, был контрольным. Как только мы взлетели, я, не дожидаясь команды Симонова, решительно взял управление на себя. Заложив крутой вираж, я также четко вывел планер из него и повел его вдоль края склона, который быстро уходил вниз. Увлекшись парением с набором высоты, я с восторгом и упоением глядел вниз и по сторонам и, конечно, прохлопал быстро приближающийся встречный планер.
— Впереди планер. Видишь его? — говорит Симонов в переговорную трубку, которая, в отличие от Ш-4, прекрасно передавала речь.
— Вижу, — говорю, согнувшись и отыскав его чуть ниже горизонта.
— Как разойдешься с ним?
— Беру левее.
— Правильно.
Пройдя скалистую часть склона, где немного поболтало, я уверенно развернулся, прошел обратно, все также стараясь удерживать перелом склона в углу, между кабиной и подкосом крыла, и следя за скоростью. Даже заход на посадку я произвел самостоятельно и только перед самым приземлением «Батя» взял управление на себя.
— Что же, — сказал он, выбираясь из кабины, — завтра же сможешь слетать самостоятельно.
Я запаниковал и еще круче наклонил планер носом вниз. Планер перестал пятиться, стал понемногу продвигаться к желанному краю восходящего потока, одновременно стремительно теряя остатки высоты. Скорость увеличилась настолько, что вокруг зашумело и засвистело, глаза начали слезиться, однако заветный край склона все же приближался. На исходе последних метров высоты планер ворвался в спасительный восходящий поток, земля стремительно стала удаляться, я перевел дух и продолжил полет уже без приключений. Хотя никто из руководителей не заметил моих рискованных маневров, поскольку это происходило вдали от старта, меня все же ожидал неприятный сюрприз: пришло распоряжение от Осоавиахима срочно откомандировать учлета Адлера в Москву без мотивировки причин. В Москве все разъяснилось: самолет АИР-6 срочно запускается в серию в Ленинграде. Туда направляется для оказания техпомощи и наша бригада, возглавляемая Трефиловым, куда включен и я.