Цена авторитета

Мне пришлось еще несколько раз побывать в Тбилиси, но эти поездки на серийный завод носили скорее туристический, чем деловой характер. Так, однажды, прилетев туда рейсовым самолетом «Аэрофлота» и проезжая мимо православной церкви с коническим куполом, не похожим на привычную всем «луковку», я попросил шофера остановиться. В церкви в этот час никого не было. Я из приличия поставил свечку и обошел богато убранные внутренние помещения вместе с любезным батюшкой, не без гордости показывавшим мне свой храм. Через несколько дней до меня докатился слух, пущенный шофером директорской машины:
— Адлер-то, якобы неверующий, а каждый раз после полета ставит Богу свечку за благополучное прибытие.
Однажды в свободную минуту главный инженер Г.Н.Пивоваров предложил прокатиться с ним по городу. Прекрасно зная город, он провез меня по всем достопримечательностям Тбилиси. Я был в восторге.
— Какой красивый город!
— Если бы отсюда можно было выселить всех грузин, он стал бы еще лучше.
«Ну и ну», — подумал я. — «Слышал бы тебя Саладзе!».
Однако Пивоваров, караим по национальности, видимо, знал, что говорил. Еще работая в Саратове, он едва отвертелся от доноса с обвинением его во вредительстве: якобы он приказал ставить на Як-1 заведомо негодные моторы. Только благодаря толковому следователю, который все же проверил этот факт и выяснил, что моторы-то были без поршней, т.е. действительно макетные, пригодные только для примерочных работ, его выпустили на свободу. А здесь, в Тбилиси, недостатка в поклепах такого рода он явно не испытывал. Саладзе тоже показывал мне достопримечательности, в частности знаменитые серные бани. Сам город получил свое название от источника, на котором до сих пор и стоят эти бани (Тбилиси в переводе — «теплый источник»). После всех процедур, которым меня подвергали вместе с директором в этих банях, действительно ног под собой нечуешь, кажется, что стал таким легким, что вот-вот взлетишь на воздух без крыльев. Возвратившись окончательно в Москву, попадаюсь на глаза АэСу.
— Вы тут как раз кстати. Нужно срочно построить крупный десантный планер. Возьметесь?
— Так уж сразу. Что за планер?
— Сходите к Шехтеру, он в курсе. Потом зайдете ко мне.
Шехтер показал общий вид, сводную таблицу характеристик, рассказал о сути дела. Вызывает однажды Яковлева к себе Сталин, а там уже собрались приглашенные. А.Ф.Казанкин, начальник Воздушно-десантных войск (ВДВ), держит речь:
— Успешную высадку союзников в Нормандии и преодоление ими немецких укреплений, разрекламированных как Атлантический вал, удалось провести без больших потерь во многом благодаря широкому применению крупных десантных планеров. Ранее немцы тоже успешно проводили крупные десантные операции также при участии больших планеров. У нас же на вооружении имеются только небольшие: А-7 Антонова, да еще несколько других, конструкции Трошева, Грибовского, Цыбина с Колесниковым. Тут в разговор вступил Сталин:
— Какие конструктора занимаются вашими планерами, таков и результат. Поручили бы это дело Ильюшину и Яковлеву — были бы с планерами.
— А разве можно?
— Не можно, а должно.
Все кончилось тем, что Ильюшину достался планер грузоподъемностью семь тонн, а Яковлеву — три тонны...
Не дождавшись моего прихода, Яковлев сам пожаловал к Шехтеру.
— Познакомились?
— Да, в основном.
— Ну как?
— Надо подумать.
Разобравшись поподробнее, узнал, что определяющим габариты кабины оказался грузовик ГАЗ-51. Фюзеляж получился очень широким и высоким, на крыше его разместилась кабина экипажа в составе двух пилотов, сидящих рядом, бок о бок. Тут мы с Шехтером заспорили.
— Как же летчики смогут зайти на посадку, особенно ночью, если
обзор вперед и в стороны заслонен снизу широким фюзеляжем? Было бы лучше разместить кабину спереди.
— Нет, — отстаивает свою компоновку Шехтер, — впереди нельзя: нос фюзеляжа должен откидываться для погрузки и выгрузки. К тому же, при вероятных столкновениях с препятствиями, что всегда может случиться при посадках вне аэродромов, экипаж будет раздавлен своим же грузом.
— А если кабину, оставив ее на крыше, сдвинуть к самому левому борту? — вмешался в наш спор АэС. — Тогда левый пилот, командир, будет иметь лучший обзор вперед и идеальный вниз.
Так и порешили, разместив кабину несимметрично. Обсудив заодно ситуацию, когда при посадке может быть разбит нос, пришли к решению сделать откидным не только нос, а и хвост вместе со всем оперением.
— А где намечено строить этот планер?
— В Долгопрудном, под Москвой.
— Тогда я отказываюсь от этого задания.
— Почему?
— Там уже есть ваш заместитель Гудименко, — говорю я, — а мы с ним, наверняка, не сработаемся.
— Он не будет причастен к этой работе.
— При этом условии — согласен.
Когда работа завертелась, я всерьез забеспокоился: как бы не провалить это дело. Мучило сомнение: никто в нашем конструкторском бюро никогда не имел дела с планером, тем более такого масштаба. Шутка сказать — только полезного груза этот планер должен был брать на борт не менее трех тонн, не считая снаряжения и погрузочно-разгрузочных приспособлений. Да и скорость, на которую приходилось идти, превышала 300 км/ч (она диктовалась самолетом-буксировщиком Ил-14). Я пришел к мысли раздобыть какой-нибудь аналог. Посоветовавшись со старыми планеристами, особенно с Сергеем Анохиным, удалось разузнать, что недалеко от Москвы, в Наро-Фоминске, есть склад, где еще со времен войны сохранился немецкий трофейный планер Гота Go-242. На первый взгляд этот планер не имел ничего общего с нашим Як-14, но это только на первый взгляд. По существу, сходства было достаточно: близкая величина грузоподъемности, однолонжеронные крылья с подкосами, трубчатая сварная конструкция фюзеляжа с полотняной обшивкой, к фюзеляжу крепились и крылья с подкосами. Отличий было предостаточно, но все же планер Гота, как камертон, позволил нам сразу взять верный тон. Особенно привлекла наше внимание силовая рама фюзеляжа, к которой крепились и крылья, и шасси. Ее мы «содрали» целиком. Лыжным немецким шасси мы не прельстились, учтя факт мирного времени, в которое следовало позаботиться о маневренности планера на земле и многоразовом применении. Хотя Александр Сергеевич и обещал мне независимость, зная трудный характер Г.И.Гудименко, я на всякий случай присмотрелся к его работе. Он тогда курировал серийное производство Як-12. В разгаре строительства, когда планер был уже на сборке, меня приглашает в Москву Яковлев. Вижу, у него уже сидит Гудйменко.
— Здравствуйте, Александр Сергеевич, давненько мы с вами не виделись, я соскучился.
— Вы бросьте этот балаганный тон. Вот Георгий Иванович говорит, что у вас там на планере черт-те что творится.
— Например?
— Фанера грузового пола ставится 12 мм, тогда как достаточно 8 мм.
— Еще что?
— Расстояние между стрингерами, идущими вдоль фюзеляжа под полотняную обшивку, взято 350 мм вместо общепринятых 200 мм.
— И это все?
— Нет, Георгий Иванович может вам и еще подсказать.
— Пусть подскажет, если сможет.
— Непомерно велики целых два шестилитровых баллона сжатого воздуха, когда вполне достаточно для такого планера одного трехлитрового. Дверь в грузовую кабину открывается внутрь, а не наружу. Переднее остекление фонаря кабины пилотов выполнено из плексигласа вместо триплекса:
— Все, все. Что вы на это скажете?
— Что ж тут скажешь? Нельзя же, в самом деле, к большому десантному планеру подходить с мерками, снятыми с Як-12. Тут нужен иной кругозор, пошире, чем у Гудйменко. Действительно, пол Як-12 из фанеры 8 мм. Но ведь там, на полу, покоятся только ноги, там и встать-то нельзя, потолок помешает. А ведь в нашем планере одних только десантников с вооружением должно поместиться тридцать человек, да и ходить-то они будут в полный рост. Кстати, на немецком планере Гота, где всего-то размещается 23 десантника, пол из фанеры 14 мм, а у нас всего 12-миллиметровый. Немецкий планер буксировал Ю-52, довольно мощный самолет, расстояние между стрингерами взято 350 мм, и ничего, полотно там как будто не срывалось. Что касается баллонов сжатого воздуха, так они здесь по расчету подобраны из условия двухкратного автономного подъема планера, необходимого при погрузке и выгрузке, а не из условий запуска маломощного мотора Як-12, которого на планере вообще нет. Дверь открывается внутрь для обеспечения возможности покидания планера парашютистами в боевой обстановке, в случае его повреждения, а остеклять фонарь триплексом нецелесообразно, если учесть непродолжительный срок службы планера по сравнению с тем же Як-12. То, что Георгий Иванович некомпетентно судит о большом десантном планере Як-14, вполне простительно, а вот то, что он не замечает промахов в своей собственной работе, мне, признаться, непонятно.
— Каких таких промахов? — загорячился Гудименко. — Можно поконкретнее?
— Конкретнее? Пожалуйста. Еще в Ленинграде, когда строились там АИР-6, приходилось добиваться качественного сверления стрингеров, чтобы в отверстиях не осталось заусенцев. А тут, на Як-12, этого не делают. Самолеты еще сборки не покинули, а нитки, которыми пришито полотно, наполовину перерезаны. Швы формируют не кривыми иглами, пришивая полотно только к лентам, проложенным между каркасом и обшивкой, а шьют по-деревенски, просто насквозь. При этом не завязывают аккуратные узелки, а прошивают поперечными стежками. При такой прошивке достаточно лопнуть одной ниточке и все полотно сразу отлетит. Оклейка швов делается небрежно, рваными лентами вместо давно у нас отработанных лент с зубчиками. Обшивка сидений небрежная, без окантовок, окраска казенно-унылая, даже руль поворота без веселеньких полосок. Да что там говорить, лучше бы Георгий Иванович почаще заглядывал на сборку своих Як-12, чем бросал камешки в чужой огород. Тут АэС разъярился, даже не дал Гудименко слова для оправданий, отругал на чем свет стоит и отправил в Долгопрудный со словами:
— Чтобы я вас тут не видел. Займитесь своими делами и обязанностями, а к Адлеру не подходите на пушечный выстрел.
На этом и закончилась интрига Гудименко. Планер был достроен, перевезен в «Медвежьи озера», собран там окончательно и начал совместные испытания с ВДВ и ГК НИИ ВВС. Летать стали планеристы из ВДВ — серьезный Б.Г.Песков и второй пилот, В.Г.Ильин, весельчак и балагур. Экипаж буксировщика и самолет Ил-14 выделили нам военные руководители Института, а патронаж над всеми испытаниями Як-14 достался моему старому знакомому Василию Самсоновичу Холопову, с которым еще до войны мы вместе испытывали первый военный самолет ОКБ Яковлева, выпускавшийся серийно под марками Як-2 и Як-4. Поначалу все шло гладко. Ил-14, поднимая тучи снежной пыли, начинал разгон, а за ним на толстом буксирном тросе следовал планер. Затем неожиданно легко, не дождавшись отрыва самолета, планер взмывал вверх, так потом и держась весь полет со значительным превышением над самолетом. После нескольких ознакомительных полетов стали летать по программе, постепенно увеличивая скорость и нагрузку. Вернувшись из очередного полета, планеристы пожаловались на мимолетную тряску крыла, которая, начавшись, моментально прекратилась. «Похоже на флаттер», — подумал я и рванул на завод за информацией.
— Критическая скорость флаттера крыла по расчету, апробированному ЦАГИ, 700 км/ч, а у вас что?
— 300—320 км/ч со снижением, больше в сцепке с самолетом нам не выжать.
— Тогда спите спокойно, — сказала мне инженер-расчетчик Ольга Колчина, симпатичная, невысокого роста молодая женщина, с очаровательной улыбкой.
— Бросьте, ребята, — говорю я пилотам перед очередным полетом, — видно вам померещилась эта тряска.
И тут едва не случилась катастрофа. На скорости около 300 км/ч крыло начало симметрично и очень энергично взмахивать своими консолями вокруг точек крепления к подкосам и продолжало так мотаться еще и после отцепки от самолета, до тех пор, пока скорость не упала до 120 км/ч. Летчики, затаив дыхание, аккуратно довели планер до аэродрома и благополучно сели, не выпуская закрылков. Это их спасло. При осмотре мы обнаружили лопнувшую силовую трубу фюзеляжа, которая соединяла между собой узлы крепления носков крыла. Крылья, подпертые подкосами, могли свободно сложиться назад и только закрылки, по счастью не выпущенные, упершись своими торцами в фюзеляж, предотвратили складывание.
— Что же ты, Ольга, мне набрехала, — говорю я Колчиной. — Ведь ребята чуть не убились! Вместо твоих «критических 700» у ребят на скорости 300 такой флаттер случился, что только чудом они уцелели.
— Так это был флаттер не крыльевой, а элеронно-крыльевой.
— Вот те на! Им то не все ли равно, как он там у вас называется, важно то, что из-за него летчики чуть не погибли.
— Серые вы люди. Не понимаете. Крыльевой поддается расчету, есть методика, по которой его можно рассчитать. А элеронно-крыльевой расчету не поддается. Его предотвращают весовой балансировкой элеронов, уравновешивая их вокруг оси вращения.
— Так давайте их сбалансируем.
— Для верности лучше их немного перебалансировать, процента на два, на три, тогда уж с гарантией.
— Ладно, пиши бумагу.
После ремонта фюзеляжа и балансировки элеронов я говорю экипажу:
— Ну что же, теперь можно спокойно летать.
Никто ничего не возразил, но в кабину летчики не полезли. Ходят вокруг планера в своих шлемофонах и при парашютной амуниции, то по колесам ногой стукнут, то по обшивке побарабанят пальцами, а не летят.
— А! — наконец меня осенило в чем дело. — Давайте еще один парашют.
Тут как из под земли появился парашют. Мне услужливо помогли справиться с замками и ремнями, я взобрался в фюзеляж и мы полетели. Набрав километра три высоты, планеристы скомандовали экипажу самолета по телефону: выходите на максимальную скорость! Когда максимальная скорость была достигнута, последовала новая команда: давай разгон со снижением! Жми круче! Видимо планеристы решили воспользоваться моим присутствием и испытать планер на максимально возможной скорости, а заодно наказать меня за те переживания, которые им пришлось перенести по моей вине. У меня создалось впечатление, что самолет, ревя моторами, повис на буксирном тросе, который крепко держит планер, тоже стремительно пикирующий вслед за самолетом. Тем временем я расхаживал по всему грузовому отсеку, держась за трубы фюзеляжа и трогая напрягшиеся стрингеры и полотно, вовсе не думая о флаттере, а опа-бы не сорвало обшивку с фюзеляжа. Когда рев моторов поутих и скорость снизилась, мне пришла в голову мысль открыть в полете входную дверь и проверить поведение планера при этом. В окно двери было видно, что мы уже сильно снизились и проходим вдоль ВПП на высоте метров 600—700. Все равно эту дверь рано или поздно придется открывать, решил я про себя, подошел к двери и нажал ручку. Дверь с треском приотворилась. Одновременно раздался громовой выстрел и планер завалился в левый крен. «Все. Теперь отвалился хвост», — мгновенно решил я и, полностью открыв дверь, шагнул за борт... «А как же они», — мелькнула новая мысль и, продолжая держаться за проем двери с одной ногой снаружи, взглянул вперед и вверх. Оба пилота о чем-то переговаривались, безмятежно глядя друг на друга. Никакой тревоги в их поведении не угадывалось. Тут и шум моторов стал заметно стихать, да и из крена планер начал, не торопясь, выходить. Господи! Да этот выстрел, совпавший с моими действиями по открытию двери — просто звук отцепляющегося троса, усиленный натянутой, как барабан, обшивкой. А в крен пилоты положили планер намеренно, чтобы не попасть после отцепки в спутную струю от буксировщика. А я то... Вернув ногу обратно, я затворил дверь и подумал: ну и идиотский же у меня был бы вид, если бы выпрыгнул ни с того, ни с сего из планера, а мое исчезновение было бы обнаружено после посадки. Испытания вскоре благополучно закончились. Я еще два раза слетал, но уже без особой надобности, ради удовольствия.

Борода Маха

В то время, когда я возился с планером, международная обстановка продолжала обостряться, грозя перерасти из холодной войны в мировой пожар. В нашей авиации три претендента оспаривали друг у друга честь (и деньги), стараясь перещеголять остальных в деле создания наилучших истребителей: фронтового, для ВВС и перехватчика, для ПВО. Почувствовав желанную и близкую победу, Микоян и его ОКБ стали вырываться вперед. За ним, дыша в затылок, следовал Яковлев. Немного поотстав — Лавочкин. Авиационная миссия, возглавляемая Микояном, побывала в Великобритании и закупила лицензию на право постройки и партию турбореактивных двигателей Роллс-Ройс «Дервент» с тягой 1600 кгс и «Нин» — 2250 кгс. Оба двигателя были несколько устаревшей схемы, с центробежными компрессорами, но тщательно отработанные и, как потом писали об этой сделке англичане, полностью исчерпавшие возможности к дальнейшему усовершенствованию. Яковлев и Лавочкин принялись строить свои истребители с более легкими двигателями «Дервент», а Микоян, верный себе, взял «Нин». ЦАГИ рекомендовал всем троим крылья со стреловидностью 35 градусов, но Яковлев, тоже верный себе, не торопился искать приключений на свою голову, а предпочел варианты уже апробированных решений. Это обещало быстрые, но недолговечные успехи. Так был построен целый ряд истребителей — Як-17УТИ, Як-19, Як-23, Як-25, часть из которых шла небольшой серией, но решающего успеха ни один из них не принес. Когда, наконец, Яковлев соизволил построить свой первый истребитель, соответствующий требованиям ВВС, Як-30, с двигателем «Дервент», стреловидным крылом и герметичной кабиной, «поезд уже ушел»: Микоян создал свой шедевр — МиГ-15. Этот самолет с мощным двигателем ВК-1 (отечественный вариант «Нина»), развивавшим тягу 2700 кгс, действительно сказал новое слово в истребительной авиации. Наши ангары в Жуковском находились рядом и, как только Микоян выкатил свой самолет на площадку, я сразу обратил на него внимание. Ну, держитесь, Александр Сергеевич, сказал я ему при встрече, наконец-то Микоян далеко вырвался вперед. Его МиГ-15 даже на земле выглядит очень грозно. Он уверенно стоит на своих широко расставленных коротких ногах, словно хищная птица, приготовившаяся к броску. Его мощный двигатель рычит, как голодный лев, стреловидные крылья ладно скроены и крепко сшиты, 37-миллиметровая пушка и две 23-миллиметровые, смонтированные в общем лафете, выдвигающемся вниз, кажутся убедительными аргументами, а герметическая кабина набита до отказа современными приборами и радиотехническим оборудованием. Взлетает самолет легко, с малым разбегом, уходит в набор круто и в воздухе, видимо, чувствует себя, как рыба в воде. И, действительно, Яковлев со своим Як-30, как и Лавочкин с новым Ла-15, оказались неконкурентоспособны МиГу: они оба были с маломощным «Дервентом», слабее вооружены, тихоходнее и беднее оборудованы радиосистемами. МиГ-15 проворно прошел госиспытания и был запущен крупными сериями сразу на нескольких заводах, а Як и Ла остались не при чем, стоя у заборов своих ЛИСов*. Лавочкин сделал еще одну попытку взять реванш, построив очень длинноносый неуклюжий истребитель, прозванный «Анакондой», после чего, забросив авиацию, ударился в ракетостроение. Самолюбивый Яковлев расшевелил своего Шехтера, и они задумали создать свой шедевр реактивной эпохи, «второй Як-3», назвав его Як-50. Его исходные данные заложили такими:
Як-50 МиГ-15 (для сравнения)
Взлетный вес, кг — 4000 5500
Стреловидность крыла, град. — 45 35
Площадь крыла, м2— 16 20
Як-50 имел велосипедное шасси — новая мода, сулившая экономию веса, у МиГ-15 было обычное трехколесное шасси с носовым колесом. Я с охотой и гордостью принял предложение АэСа стать ведущим конструктором этого самолета с самого начала его проектирования. Предварительный аэродинамический расчет показал, что при этих параметрах можно надеяться даже с двигателем ВК-1 (без форсажа) превзойти скорость звука. Конструктивным новшеством, обещавшим выигрыш веса, была силовая схема крыла «с внутренним подкосом», заимствованная нами у немецкого конструктора Ф.Зибеля, сущность которой состояла в том, что прямая силовая балка закреплялась в фюзеляже, на концы ее опирались своей серединой основные лонжероны стреловидного крыла, прикрепленные концами на раме фюзеляжа. Эту силовую балку из новой высокопрочной хромансилевой стали с добавкой никеля проектировал прекрасный конструктор Леонид Селяков. Подходя к его столу, я испытывал такое же удовлетворение, какое, вероятно, испытывали Пракситель или Роден, когда они подходили к своим собственным шедеврам. Далее следовало велосипедное шасси, не имевшее тогда аналогов, кроме самолета «Сталь-6» Бартини, да и у того подкрыльные опоры были без колесиков, а хвост опирался на банальный костыль. Наконец, не было детали, на которой тем или иным путем мы не старались сэкономить вес, ставший для нас своего рода самоцелью. В целом самолет проектировался и строился в ОКБ с подъемом, что называется, с энтузиазмом. Когда законченный самолет уже стоял на весах, а мы вместе с Яковлевым с балкона, окружавшего зал, любовались его экстерьером, вечно обуреваемый сомнениями Яковлев сказал:
— Вы только посмотрите, что получилось: нос длинный, а хвост коротковат.
Помедлив, немного еще присмотревшись, я ответил:
— Ваша правда. Я поначалу этого не заметил. Впрочем, это можно исправить: разрезать цилиндрическую часть фюзеляжа между кабиной пилота и крылом, вырезать кусок с полметра и снова заклепать.
— Вы что, серьезно?
— А что вас смущает? В этом месте ничего существенного нет, в разрез попадет только керосиновый бак. Но в крыльевых баках у нас есть еще резервный объем.
— А как же с центровкой?
— У нас есть еще запасец, да и места впереди еще достаточно, чтобы перенести туда кое-что из оборудования.
— Приступайте немедленно. Отрезайте 500 мм, тогда и хвост не будет казаться таким коротким.
После этой операции, давшей еще некоторую экономию веса, самолет перевезли в Жуковский. Мне, наверное, никогда не забыть тех солнечных дней золотой осени и начала зимы 1949 года. Методично, не торопясь, готовился к полетам мой старый знакомый, в прошлом планерист, летчик-испытатель Сергей Николаевич Анохин. Его невозмутимость, спокойная деловитость перед полетом иногда наводили меня на крамольную мысль: «А вполне ли он психически здоров?». Однако пристально наблюдая за своим другом (а своим другом Анохина считали почти все, кто его близко знал, а врагов у него, по-моему, вообще не было) до и после полета, очень опасного и ответственного, читая его точные, бесстрастные отчеты в полетных листах, снова и снова убеждался в его здравом уме и феноменальном хладнокровии. После неизбежных в новом деле доводочных работ по отладке велосипедного шасси при пробежках и рулении по земле перешли к полетам. Видеть первый взлет Як-50 было одновременно и жутко, и радостно: немного пробежав, Анохин поднял носовое колесо самолета, задняя стойка при этом распрямилась, подкрыльные опоры тоже приподнялись, и наш необычный самолет продолжал дальнейший разбег, опираясь только на одну точку — заднюю стойку шасси. Правда, длилось это недолго, и самолет, отойдя от ВПП, стал круто, очень круто набирать высоту. Полеты следовали за полетами, пока не наступил критический момент испытаний: встретилась сильная тряска вблизи скорости звука. Раз за разом Анохин набирал высоту 5 км, разгонялся до скорости, соответствующей 0,96 скорости звука, ощущал сильную тряску и, не рискуя продолжать разгон, возвращался на базу. Подозрение на флаттер не подтверждалось записью приборов: они фиксировали хотя и сильную, но устойчивую тряску, не имеющую тенденции к возрастанию. Набравшись терпения, из одного полетного листа в другой я записывал стереотипную фразу: произвести разгон до числа М= 1. В случае возникновения тряски при подходе к числу М=0,96 разгон прекратить и возвращаться на аэродром. Храбрейший из храбрых, Сергей Анохин раз десять повторил одно и то же задание, так и не осмелившись перешагнуть этот «трясучий» режим полета. Отчаявшись «перейти Рубикон», я сообщил Яковлеву:
— Самолет дальше не проходит, хотя тенденция к разгону еще есть. Натыкаемся на сильную тряску.
По просьбе Яковлева из ЦАГИ к нам подъехал академик Сергей Алексеевич Христианович.
— Вот тут, — показал он одно место на фюзеляже перед килем, — садится скачок уплотнения, а за ним возникает турбулентный пограничный слой.
— Ну и что же мы должны делать, чтобы его отсюда прогнать?
— Ничего вам с ним не сделать, это его право.
С тем академик и уехал.
Тогда я по своей инициативе отправился к заместителю начальника ЛИИ по научной части, известному ученому-аэродинамику Ивану Васильевичу Остославскому. Рассказав ему о наших затруднениях, я его спросил напрямик:
— Иван Васильевич, где же у нас тут собака зарыта, что же все-таки трясет?
— Милый человек, если бы мы знали, давно бы вам уже сказали об этом.
— Иван Васильевич, так значит и вы не знаете?
— Нет, конечно.
Уф, точно гора с плеч свалилась, тогда мы сами начнем экспериментировать. Походив возле самолета, полюбовавшись пустым гладким местом фюзеляжа, где, по словам Христиановича, садится этот зловредный скачок, за которым вихрится этот буйный турбулентный слой, я подумал: «Ну, а дальше куда он попадает? Ясно куда: на нижнюю часть киля и руля поворота. А что, если нижнюю часть руля поворота обрезать? Конечно, нужно ее непременно отрезать. Ведь руль поворота у нас связан с педалями нежесткими тросами, которые амортизируют тряску, и летчик ногами едва ли ощущает эту тряску как тряску педалей, а воспринимает ее, как общую тряску машины. А без нижней части руля направления самолет как-нибудь обойдется». В первом же полете с обрезанным рулем Анохин тоже вернулся, не дойдя до М=1, однако продвинулся до М=0,97. В следующий раз прошел до 0,98, сказав:
— После 0,97 тряска стала убывать.
Наконец настал знаменательный день 3 февраля 1950 года. Невозмутимый Анохин, еще не вылезая их кабины, сказал:
— Привез тебе бороду Маха, отрезал!
— Быть не может. Сколько по махметру?
— 1,03. И тряска кончилась. За 0,98 спокойно.
— Ура-а-а! Качать его!
Опустив смутившегося Сергея Николаевича на грешную землю после того, как он проделывал короткие взлет-посадки, подбрасываемый нашими руками, мы решили это дело отметить. Выписали спирта, конечно, для «промывки кислородных трубок», запаслись закусками и отъехали в ближайший лесок.
— Что может быть лучше этого? Вот так, с товарищами, расположиться на золотых опавших листьях и по-дружески отметить окончание трудной части программы летных испытаний, — расфи-лософствовался после первой рюмки Сергей Николаевич.
— Лучше этого, — подхватил мой прекрасный помощник Жора Смирнов, — будет отметка полного завершения всей программы летных испытаний этого самолета. — И снова засунул в рот свою неизменную трубку.
— За успех! За Анохина! За бороду Маха! — посыпались тосты.
Полети на пилотаж, на штопор, на отстрел оружия, на снятие всех
точек кривой скоростей по высотам не отняли много времени.
Только раз в своей жизни я увидел Сергея Анохина необычно оживленным после очередного полета, казалось довольно простого: на отстрел оружия.
— Ты что это, Сережа, какой-то взвинченный? — спрашиваю я его
после посадки.
— Понимаешь, сейчас чуть не столкнулся с небесным телом.
— Каким это еще телом?
— С нашим земным шариком.
— Как так?
— Пикировал я на цель на нашем местном полигоне, увлекся стрельбой, а как стал выходить из пике, высоты-то и нет. Едва вырвал самолет над самым болотом.
— Ну ты даешь!
У нас была на летной станции немецкая трофейная установка с двумя окулярами, увеличивающая в 30 раз.
Когда оставался какой-то незначительный полет программы, дежурный вдруг громко оповестил всех:
— Смотрите, — и показал рукой, — Сергей Николаевич заходит сюда на малой высоте.
Повернувшись в этом направлении, мы заметили точку. Она безмолвно росла, приобретая очертания самолета. Быстро увеличившись, самолет поравнялся с ближайшим ангаром, все также молчком.
— Т-р-а-х-х!